Этот день обещал стать одним из значимых событий. Не так уж часто из рук руководителя целой страны удостаиваешься награды. Блистательный Иван Фролов прибыл сюда, дабы получить новое свидетельство своих заслуг. И событие это породило такую волну слухов и мнений, что можно было с точностью сказать: равнодушных, как и неосведомленных в стране не осталось. То тут, то там тихо обсуждались подвиги Фролова, строились предположения о том, как будет развиваться дальше курс Советского Союза на международной арене. Люди съехались со всей страны, понимая, что это шанс увидеться с ним перед долгим перерывом. Ну и, конечно, кто же упустит случай представиться лично Сталину, завести разговор, чтоб потом иметь возможность обратиться, в случае возникновения необходимости? Присутствующие предпочли одеться торжественно, ведь ситуация не просто того требовала, но и располагала блеснуть вкусом на великом сборище партийной элиты, других функционеров рангом пониже и, пес знает, кого еще. Зал был ярко освещен, но где-то рядом постоянно крутились офицеры НКВД, следя за порядком и безопасностью гостей. Не напрасно ведь резная дверь скрывает коридор, ведущий к отдельным комнатам. Сейчас даже она обрамлена золотистыми панелями, символизируя то ли лагерные врата в жизнь арестантов, то ли путь в сам Рай. Но в отличие от рая, жизнь – штука действительно непостоянная. Даже если ты уверен, что все заранее распланировал, учел возможные неудачи, по пунктам расписал свою жизнь до самой старости, то наверняка произойдет что-нибудь такое, что сомнет твой план, как пачку из-под папирос «Герцеговина Флор». И в такой момент вступает в игру умение приспосабливаться, менять планы прямо на ходу, вычеркивать неэффективные пункты и, счастливо улыбаясь неожиданностям, делать вид, что все идет так, как должно. Если же все это тебе не под силу, но без планирования ты жизни все-таки не представляешь, то будь готов, что мир потихоньку начнет тебя пугать. Просчитывание всех мелочей – это про него. Все-таки смена партийцев, пугающие исчезновения, прибытие сотрудников НКВД — набор факторов, способный сбить кучу планов и вогнать в панику о собственном будущем, а то и жизни. В Кремле, который был наполнен торжественностью, до краев, происходило нечто настолько странное, что даже приближенные к Сталину, будучи одними из самых способных и сильных функционеров, не знали, что произойдет. Вопросов было гораздо больше, чем ответов, а тем временем будто бы для каждого была угроза пропасть следующим. Что общего было в исчезавших? Разные биографии, партийные курсы, интересы и способности, семьи, анкеты и планы на будущее. Так и осталось невыясненным, почему кто-то возвращается через неделю, а кто-то уже никогда. В то же время некоторые, вернувшись, не приходили в себя больше месяца. Поговаривали, что в них замечали некоторые странности, которые ранее им были несвойственны, но всегда остается вероятность, что они всего лишь растеряв своим отсутствием. Интересно, близкие друзья заметят в них какие-то изменения? Победителей не судят, а Иван Фролов победила. Правда,сейчас его удачу можно сравнить с удачей человека, который засунул руку в кувшин с ядовитыми змеями и вытащил ужа… но все же хорошо закончилось. Или хорошо началось, потому что, то, о чем думает Сталин, это ведь только начало. Начало мирной жизни, где не станут разделять баррикады разных сторон войны и стены Лубянки… где Фролов больше не воюет. Жесткие глаза внимательно-пристально следят за оживлением присутствующих, за тем, как все проходит в норму, ему не нужно использовать датчики или молитвы, чтобы чувствовать, как сердцебиение, дыхание, все едва не останавливается. Это ведь ему даже при появлении новых лиц ему просто нет никакой необходимости представляться, его знают всегда и все. Его имя одно из тех в списке вип, которое стоит в самом его начале, даже если самого этого списка попросту не существует. Потому первым инстинктом было вспылить, отчитать Ивана за неоправданные риски, заставить пообещать никогда более не озвучивать подобное. До действия, впрочем, не доходит. Сталин думает, что уже взял контроль над происходящим в свои руки, но это очевидно лишь ещё сильнее подстёгивает в Иване желание начать свою собственную игру. Только одно дело слушать рассказы об аресте за неосторожное слово, как чём-то далеком и едва реальном, совсем другое уже столкнуться лицом к лицу, пережить лично. Сталин перед прикреплением награды всматривается в лицо офицера своим вечно пристальным взглядом, как будто, способен рассмотреть нечто, недоступное обычному человеческому глазу. Для всех ли своих подчиненных он рисковал собственной жизнью? Да, он помнил его достаточно храбрым и самоотверженным, но в разумных пределах. Фролов, о котором Сталин был осведомлен, понимал бы, что живым он спас бы куда больше людей, принес бы бульшую пользу, чем если бы умер ради кого-то одного. И всё же, мужчина пошел на этот рискованный шаг.
Так точно, товарищ Сталин! Красная Армия готова выполнить любой ваш приказ! Она с радостью уничтожит всех врагов трудового народа.
Значило ли это что-то? Хороший вопрос, ведь почти каждая церемония награждения сопряжена с риском, и с политическим в том числе, например, когда награждаемый произносит слова, которые нужно изгнать из головы слушающих, изгнать любые сомнения в их истинном смысле и заодно самому не попасть под действие сомнений. Ответ Фролова Сталину предполагает риск, если награждение пойдет не так, то может вспылить Сталин, и последствия тоже не всегда легкие. Деловой какой! Только посмотрите на него… Обычно Сталин тоже не прочь побыть в центре внимания, но сегодня его преследовало чувство досады. Ответ Фролова смог показать его с определенной стороны, поэтому не стоило и стараться переспрашивать. Но вот на сталинском лице улыбка, а озвученная фраза действительно не звучит столь уж пугающе. Что не отменяет всех возможных вариантов, из которых Ивану просто повезет отделаться малым. -Что ж, раз так, то не будем дальше считать себя непутевыми и доверчивыми. Поскольку Вы признаете, что Красная Армия с радостью уничтожит всех врагов трудового народа, но сама состоит из какого-то иного народа, хорошо бы нам разрушить иллюзии присутствующих здесь товарищей. Мы награждаем Вас впервые и многого можем не знать. Так что представления советских людей о Красной Армии не то что бы будут совсем неверны. — обозначил Сталин, не убирая руки. Просто военные редко доживают до глубокой старости — их профессия этого не предусматривает. Трудовой народ не хочет умирать так же, но разве же трусость, при всех ее недостатках, неплохо защищает от смерти? Тем более, солдаты обычно на полях сражений, а мирные, нормально не кушая, трудятся в городах, следовательно, мы видим их чаще. И я надеюсь, Вы не очень сердитесь на нас за ложные суждения о военных в сравнении с Вашими, Иван Денисович? — Сталин дразнит откровенно, его лукавая усатая улыбка обнажает ряд не слишком-то белых зубов и ярче зажигает искры в глазах. С интересом он рассматривает и самого офицера, когда тот выходит вперёд, но дает понять, что не время выбирать место, будто устраиваешься среди подушек расслабленно и комфортно, словно бы всю жизнь привык отдыхать именно так на европейских мягких диванах. Надо отдать ему должное: в роль автора героического поступка Иван вживается практически так же органично и легко, как Иосиф Виссарионович — в свою и это еще больше подстегивает интерес к происходящему.

Некоторые из беззаботных островитян уже расстелили свои полотенца в ряд на белых песчаных дюнах у самого края воды, под голубым небом. Песок под их спинами был горячим, но свежий бриз с пролива приносил прохладу. Мелкие волны лизали берег прямо у ног. Начинался прилив, и местные знали, что скоро им придется передвинуться подальше от воды, но эти мгновения середины октябрьского дня были слишком прекрасны, чтобы их прервать.. Гранитные выступы мыса склонялись в сторону пролива, защищая белый полумесяц пляжа от высоких океанских волн. Крики чаек доносились от скального островка, где были их гнездовья. Умевшие рисовать, говорят, даже плавали туда на лодке, чтобы делать эскизы птенцов, ожидающих, когда родители принесут им корм. Такое место по праву могло бы считаться райским курортом и одним из самых желанных мест отдыха у жителей. Чистейший белые пляж, тропические заросли, яркие зеленые леса, вулканы притягивали бы сюда многих искушенных туристов, кабы дружелюбная атмосфера. Теплый ласковый океан, покачивающее на своих волнах купающихся может тоже восприниматься по разному. Все индивидуально. Кому-то нравилось это ощущение легкости в теле, которое дает стихия, кто-то в восторге от прозрачности воды, потому что видно дно на несколько футов в глубину, или же женские ножки, шевелящиеся под водою. На фоне играет незатейливая музыка по какой-то радиостанции и кому-то это место кажется раем, а кому-то просто наплевать. Все, имеющие разума несколько больше, чем у рыбки из аквариума, по своему воспринимают и океан, и пляж, и происходящее. Тем более, что каждый на этой локации занимается своим делом, хотя все вместе называют это... как же? Как назвать место, где все еще было тепло и солнечно, бары только то и делали, что разливали бухло и считали баксы, правда, не от туристов,  танцы, музыка, венки из цветов, и конечно же краткосрочные, нет, не курортные, но наверное, пляжные романы. Вот, кстати, симпатичный носик сморщился, едва девушка выдавила на ладошки чуть-чуть крема для загара и прошлась им по своим длинные точенным ножкам. Да детка, наконец то ты можешь расслабиться. Джерри уже представил, как там высматриваешь сначала свободное место, потом зонтик, лежанку, хорошо, если всё это еще возможно взять напрокат. Или приходится искать из того что есть. А может, прикупить ещё пару полотенец чтобы, если уж валяться, то не на земле. И как-то подозрительно поглядывает на остальных, как говорят психологи, синдром военного. Хотя никто не помышляет о том чтобы сделать тебе что-то не так. Да и мускулистый парень с красивой девушкой на пляжах не редкость. И Такер думает о том, как здесь тесно, иногда приходится перешагивать через загорающих, да и пляжи из местных казались чем-то, чего Такер еще не знал. Хотя, как ему это узнать, он не на машине, и не на мотоцикле, на котором классно рассекать воздух, но он лишён много чего романтичного. К примеру, ночью запастись попкорном, откинуть верх и смотреть кино из автомобиля, сидя на передних сидениях. Хотя, с другой стороны, что может помешать смотреть с мотоцикла. Джерри так думал. Не-а, если и был бы мотоцикл, то мотоцикл, то его будут собирать под его присмотром... возможно. пляж заполнялся отдыхающими, которые укладывались на свои полотенца и напитывались теплом под горячими лучами  тропического солнца, пронзительными воплями чаек и тихий шелест волн, набегающих на песок. Хрупкая золотоволосая девушка лежала на песке и, мечтательно улыбаясь, смотрела в склонившееся над ней лицо такого же светловолосого юноши. А он не сводил с нее влюбленного взгляда, и с его губ срывались нежные слова. Океан и морской соленый ветер, играющий с волосами, приятно щекочет лицо. Кожу немного обжигает от лучей солнца, но девушку спасает смуглая кожа. Идеальный день в идеальном месте. Немного отдохнуть от городской суеты, посмотреть на красоту природы, сделать сногсшибательные фотографии, подрумянить цвет лица и пропитаться морской солью – вот тот самым минимум, который запланирован многими. Да, все идет прекрасно с самого раннего утра и ровно до середины дня, пока Джерри не отправился к раздевалке, чтобы переодеться. Но, кажется, и  ее хватает, чтобы перечеркнуть все то хорошее, что происходило ранее. Такер захватил с собой книгу, которую собирался дочитать в течение месяца, да так и не собрался. В городе на чтение совсем не оставалось времени – приходилось контролировать бьющую через край энергию бойцов, одновременно вести дела в клубе и разгребать горы бумаг, скапливавшихся на рабочем столе. Что, если бы он мог бы оставить шумный, суетный и целыми днями вот так беззаботно бродить по пляжу? Каково это – иметь возможность каждый день гулять по берегу океана и ценить самые простые радости, которые может предложить жизнь? В здесь этой суете выделялась молодая девушка, кормившая хлебом чаек. Она бросала куски каждый раз в новое место и смеялась, видя, как птицы бросались за добычей, отпихивая друг друга и издавая пронзительные крики. Одна чайка умудрилась подхватить кусок хлеба на лету и тут же рванулась за следующим, чем вызвала у девушки новый приступ звонкого смеха. Океан поет, зазывает своими шумными раскатистыми волнами. Такеру хочется нырнуть в него и превратиться в Посейдона, который живет в самых глубинах. Подниматься к кромке воды только во время шторма, чтоб отправлять в пучину моряков, или лунными ночами в лучах небесного светила. Отраженный свет - это ведь тоже свет, но почему он не ранит? Будь же проклят тот день, когда ради красивых видов, вдохновения  и сомнительной книжки, придется еще хоть раз рисковать своими нервами. Кажется, роковой ошибкой стало во время этого небольшого стихийного бедствия подойти к раздевалке. Перед глазами резко все начинает плыть, словно Такера засунули в центрифугу и начали подготовку к полету в космос. Нормальность этого утра не предполагала непредвиденного риска для ребенка, и пляж для Такера, в телефоне которого, как назло разрядился аккумулятор точно раздвоился, породив параллельные реальности. В одной из них обычные люди распивали бодрящие напитки, каждый свой, обмениваясь сдержанно-тёплыми репликами. В другой беззаботная мать малыша превращалась в проказу на теле безопасности остальных Острова, словно эти расслабленные, пляжные эпизоды жизни - временное помешательство, на которое не имеют постоянного права ни он, ни другие жители. Ноги совершенно не чувствуют опору. Даже схватившись за тумбочку, перед глазами продолжается калейдоскоп лиц и предметов. Людей вокруг было немало, но либо Такер со своим приматом в короне и колючей проволокой на спине выглядит совсем уж угрожающе, либо люди как и везде, не отличаются особой отзывчивостью. Руку помощи не предложил ни один, как и телефона. Просто легкое путешествие по пляжу в красивых локациях, готово превратиться в худший кошмар в его жизни. Лоб покрывается испариной, сердце стучит о ребра так, словно вот-вот проломит их. Впервые в жизни ему становится не по себе от того, что он не знает, где найти мать малыша. Он не понимал, что конкретно делать, словно находился в симуляции с двумя вариантами ответа, от которых зависела концовка сюжета. Надеяться на то, что ребенок откажется познакомиться с огненным муравьем, чья боль при укусе, как от огня, а яд может привести к смерти, не приходится. Он всё барахтался в социальной неловкости и, тем не менее, переступал через неё, во многом из злости на собственный страх, словно тот пытался диктовать условия: «Нет, тебе нельзя его просто взять, ты потеряешь свободу и станешь очередным удобрением полиции». Насколько обоснован был этот страх? Как и любой другой, возникающий вне ситуации прямой угрозы, он был иррационален, следовательно - глуп. Джерри схватил на руки ребенка. Он не мог привыкнуть к тому, что дети плачут так часто, но сейчас он точно моряк в океане, должен был не потерять голову при зове сирены. За стенками действительно кто-то мелодично захлебывается новой волной подпирающих стонов. Волны экстаза рождаются на чьих-то пальцах, сжимаются чьими-то мышцами на чьем-то  члене и выдавливают градиентный стон. Тихое и привычное мяуканье знакомое Джерри по своим девочкам, взрывается новым, несдержанным стоном.
-Мне нравится как ты это делаешь, - отрывисто вещает кто-то хриплым голосом, пока Джерри успокаивает плачущего малыша. Хочу. Больше, мой жеребчик - секс - это не вульгарная порнуха по ТВ и не нежная эротика из женских романов, это что-то среднее, балансирующее на грани. А уж на какую сторону перевернуться решает кто-то один или, может быть, оба. Ненависть Такера от выбора теми, кто сейчас в раздевалке этой самой стороны, эхом разносится вокруг. Руки уверенней держат малыша, а желание заставить  корчиться на песке от приступов невыносимой боли, от сильнейшего рычага локтя того, кто оставил на пляже ребенка без присмотра, все чаще посещает его. Мужчину одолевает гнев, бессильный, и от него он чувствует себя беспомощным и злится еще сильнее. Неимоверными усилиями ему удается сдержать себя и не разнести эту раздевалку. Он стучит с намерением попросить телефон. Крепко и уверенно, но это все идет в полный разрез с тем, как этот стук ощущается теми, кто внутри.
-Мне… - начал, было, говорить Огненноволосый, запинаясь. На самом деле, Джерри многое бы отдал, чтобы отмотать время назад. Наверное, никто так сильно не сомневается в собственных принятых решениях, как он. Вот и сейчас он только лишь скалится на их стоны про то, кто горячий и насколько глубже. Жеребчик? Еще какую хню ты придумаешь? Жеребчик еще не знает, что такое «горячо», даже не догадывается. Хватит устраивать цирк, сейчас люди сбегутся, а поверь, одна на редкость нервная личность уже рядом. Са!!! - замахивается Такер на стену и сейчас действительно жалеет, что держит ребенка, а под рукой нет ничего тяжелого. С другой стороны, возможно, смерть будет быстрая, и он почти согласен  пойти за белым флагом и попросить у кого-нибудь телефон позвонить Тее Моралез[/u][/url], если б не похабные фразочки в раздевалке, которые он уже терпеть не может. Да заели!!!! — закатывает он глаза, но не отрывает от раздевалки взгляда, потому что не знает чего ожидать, и потому что еще чуть-чуть и в глазах начнет темнеть от ярости. Не желая, чтобы это случилось, Джерри бьет кулаком по стенке, чтобы те двое наконец заткнулись.

Такер с легкой задумчивостью рассматривал очередное творение логики своей жены. Как ценитель необычного он не мог остаться в стороне, чтобы не оценить идею близкого человека. Получилось красиво, даже очень и сердце трогало. Трусики, в котором было запечатлено желание Наталии были недешевыми и мокрыми. Будоражили воображение и давали  нужные чувства. Не просто вещь. С помощью их владелицы им хватало игры красок и полутонов, как в картинах. Не просто красивый кусок ткани. Точно намного значимее. Это интересовало Джеффри больше, чем если бы дело касалось только просмотра порно вдвоем. Может быть, потому что ей было очень хорошо известно, насколько тяжело соблюдать выдержку. Вероятно, даже куда лучше, чем остальным парам, находящимся в торговом центре. И уж точно лучше, чем охраннику, мнение которого Такера не особенно заботило и хочет ли он, чтобы люди вокруг услышали его ценное мнение. Мы все не можем знать когда появится то самое чудо, но ждем его, как, к примеру, подарок на Рождество. Разве что не встаем рано и не бежим смотреть принёс ли Санта подарок. И от этого столько радости, но прокатывает когда тебе пять и ты ещё веришь, что это чудо будет каждый год. Рассказы родителей, что чудеса бывает и зубные феи и вся другая нечисть. Смешно. В такие вещи, например, Такер перестал верить очень давно. Нельзя сказать, что это случилось в пять, но точно в десять после того, как бабушка решилась переодеться в Санту и очень жестко спалилась. Вся вера в чудеса когда-то заканчивается и вот сейчас, когда Такеру уже 30+, в нем порою просыпается желание увидеть чудеса. Так было и в этот раз. Поездка в один из торговых центров Монтерея не была долгой, и несмотря на то, что он вполне мог бы задержаться на часок другой, чтобы, к примеру, поглазеть, чего такого экстраординарного есть в местных магазинах, экс-чемпион как-то интуитивно чувствовал, что нужно скорее вернуться домой. Такеру аж захотелось закатить глаза, но он решил сказаться очень воспитанным. Объяснений такой спешке не было. Все у них было достаточно спокойно, даже секьюрити все это время не докучали своими напоминаниями правил поведения, что уж говорить о том, чтобы как-то беспокоиться и положении дел семьи Такер. И все ж-таки на душе у Огненноволосого от прикосновений жены было неспокойно. Когда ее любопытные пальчики, пока, конечно, не ведомые его ладонью, коснулись его члена, он сглатывает, показывая, что можно сжать чуть сильнее. Но именно сегодня, 12 июня, Такер впервые жалеет о том, что супруга не купила для спальни шторы блэкаут. Правда, чем больше он думал об ответственности жены, тем паршивее становилось от того, что кое-какое свое дело супруга так и не довела до конца. В какой-то момент – Джеффри и сам упустил, когда именно это произошло, Он слегка сжимает зубы от лёгкой досады от ее бестактного поведения:
-Что за сеанс спонтанного стриптиза? Наталия! Ты с ума сошла?! – после того, как модельна свой страх и риск, причем без всякого стеснения сняла с себя промокшие насквозь трусики,  уже было не до красивых речей. Но самое удивительное то, что позже они оказались где-то под покупками. Как новый купальник или нижнее белье. Или даже трусиков. Вот, это уже точно была заявка на победу.  Такер преодолевает пространство торговой площадки, и чудом умудряется едва ли не вырвать сумки из рук супруги. Я сейчас посмотрю на указатели и попробую определиться, куда тебя затащить, а ты уж потрудись объяснить, что ты здесь устроила, - мужчина был даже не зол, скорее обескуражен, потому что знал  наверняка, что сам он уж точно ничего не предлагал и не делал того, чтобы раскрепостить супругу, и уж тем более вызвать столь бурную реакцию. Страсть имеет темно-красный цвет вызревшей крови и вероятной расслабления, но супружеский секс имеет ярко-красные всполохи ярчайшего пламени самого высокого костра. И если бы можно было, Наталия бы возвела его немедленно. Джеффри никогда не был против того, что его супруга испытывает чрезвычайную привязанность к сексу с ним во всех его проявлениях. Вот только проблема заключалась в том, что как раз именно он был причиной ее неконтролируемого неистовства, от которого пару раз даже темнело в глазах. Бывало по-разному, ведь характеры, что у Джеффри, что у Наталии был отнюдь не сахар, и флегматичностью и изрядным спокойствием оба вовсе не отличались. Вообще-то можно было бы искренне оскорбиться такому поведению со стороны супруги, потому как ни разу за время семейной жизни, Джеффри не давал женщине ни единого малейшего повода хоть как-то усомниться в его любви и желании ее тела. И было это чистой правдой.
Джеффри, попробуй меня догнать. Где тут туалет?
- Ты ставишь меня в жутко неловкое положение. Что, если я буду выглядеть глупо, как когда догонял твою машину по пути сюда? — не если, а наверняка. Раньше Такер не подумал бы, что такая извращенная скромность может возбуждать. Наталия тревожила его мысли и его сны каждый божий день и каждую ночь и Джеффри потер виски и решил, что идти нужно по отработанной схеме, а там они вместе уже разберутся что к чему.  Потому, не собираясь никого догонять, она быстро настрочил смс-ку жене, мол, да, я в курсе, что из догонялок ничего не выйдет, проверь ещё раз указатели по полной.
Пойдем, поиграем?
Вполне возможно, что это была всего лишь излишняя мнительность, но Такер решил понаблюдать, временно больше не отпуская подобных комментариев. Он рассматривал жену с нарастающим… замешательством? Ведь не был окончательно уверен, какие такие мысли сейчас шевелятся в ее голове, и ему оставалось утешаться прикидками.

в лс

в 18:30 на телеканале тнт

Можешь ознакомиться с ними под читательским аккаунтом ♥

худенький мальчик с птичьими выпирающими косточками, смешливый взмах хлопковых рубашечных рукавов под чутким движением кукловода. торопливый шаг к краю стола, и обратно, — зал, запрятанный в полутьме, шумно вздыхает одним вдохом.

улыбку повторить было невозможно, пришлось бы ее воровать, а такая кража делается только в обмен на собственное разбитое сердце. улыбку повторить было невозможно, поэтому кукла мальчика тоже держится в тени, прижимает своими хрупкими живыми руками панаму из газеты к голове, чтобы никто не разглядел ее безгубное лицо.

олег любит ее до дрожи, ему кажется, что когда-нибудь кукла взлетит с его рабочего стола, смешливо смахнув с рук непривязанные нитки, и обратится белой шумной птицей, которая будет жить под козырьком его дома.
а потом улетит. далеко. далеко. далеко.



Олег сидел в пустом гулком коридоре, прямо под телефоном, с дурацким цветочным веником в руках, и рассеянно им обмахивался. Руки были у него удивительно, ненатурально подвижны, словно в запястья и каждый сустав, соединяющий фаланги пальцев, были вмонтированны шарниры. Они были будто бы сами по себе, абсолютно самодостаточны и независимы от остального тела.

С улицы, в какое-то из приоткрытых окон, сладко тянуло весной и пылью, и Олег долго пытался чихнуть в локоть, но так, чтобы этого никто не заметил, и так, чтобы не разлохматить модной прически. Карандашик болтался за его спиной, привязанный к длинной нитке, и нежный, ласковый ряд женских имен обвивал телефон. Света, Вера, Катя, Рита, но Рита — почему-то зачеркнута.

Он ждал Наденьку, а никакая Наденька к нему не шла, и все остальные обитатели коммуналки иногда выглядывали из-за своих дверей, словно желая ему что-то сказать, и все никак не решаясь. Было в их лицах что-то очень сочувствующее и очень нетерпеливое. Им будто бы хотелось, чтобы он уже встряхнулся, прошел к ним на кухню, затребовал чашку чая в обмен на балагурство.
Святая древняя сделка.

Олег начал думать, что Наденька случайно умерла между сегодняшним утром, в которое он с ней разговаривал, и текущим моментом. Осела, как тоненькая куколка с перерезанными ниточками, и затихла у себя в комнате. Потом он начал думать, что она его бросила, бросила самым бесчестным образом, решив посмеяться напоследок и заставив ждать себя, высиживая под стареньким телефоном в глупейшем состоянии.

Можно было бы, конечно, постучаться к ней, потрясти ручку ее двери, но Олег почему-то не смел. Они договорились встретиться у телефона ровно в три, в квартиру его пустила пожилая соседка, предложила посидеть пока на табурете.

Время шло, Олег уже понял, даже не понял — почувствовал чем-то вроде сердца, ведь сердца у него, по слухам, никогда не водилось, что Нади в квартире нет. Он вынюхал это по воздуху, и почему-то совершенно не расстроился.
То есть, расстроился, конечно, для вида, голову повесил, но, если на чистоту, то не очень. Входная дверь загремела, и квартира из умеренно-спокойной оказалась вдруг в центре урагана: вернулся Костя.
Вернулся Костин смех, Костино заполошное от быстрого шага дыхание, мягкое бренчание Костиной гитары за спиной, Костин теплый юношеский запах из счастья, бензина, хозяйского мыла и неясно где найденных недоступных конфет с ликером; Костины торопливые танцующие шаги, Костина привычка заглядывать собеседнику в глаза, чтобы разглядеть в ней душу, и Костины насмешливые стихи.

Мальчика этого, Наденькиного соседа, он знал. Не чтобы так как-то очень близко, но не первый раз за ней, все-таки, заходил, сталкивались то в дверях, то в этом самом коридоре. Подвижный, живой, смешливый, Олег все хотел его срисовать, срисовать и куклу сделать, чтобы звенела энергичностью и звонко пела, подыгрывая себе на гитаре из фанеры. Вроде бы студент, что-то гуманитарное, то ли литература, то ли история, Климов разглядывает его темные блестящие глаза, и невольно начинает улыбаться стеклышком своей запрятанной улыбки.

— Костя, родной, ты Надю не видел? Мы на три договорились, а стучать я к ней не хочу. Будешь смеяться, но я запуган, одинок и чудовищно несчастен. Вот, это тебе, — Олег смешливо всучивает ему букет, точнее даже веник в форме букета, самые нежные лепестки уже осыпались ему под ноги, и перед выходом надо будет спросить совок, чтобы собрать.
Он вытягивает перед Константином пустые руки, накрывает ладонью — ладонь, неторопливо растирая пустоту между ними, разводит пальцы и вдруг раз — и на ладони появляется конфета. В синем ярком фантике, немного потертая на углах, как будто долго лежала, забытая в кармане. Олег кладет ее Косте в карман и выпрямляется на своем неудобном табурете, принимая абсолютно несчастнейшее выражение лица.

— Мне кажется, Костя, но это только между нами, как между двумя джентльменами, хорошо? Мне кажется, Костя, не любит она меня. Бегает сейчас по улице в этих своих белых туфельках и смеется надо мной. Как ты думаешь?

hay lin

W.I.T.C.H.

ХАЙ ЛИН ♱ HAY LIN
[w.i.t.c.h.]

— zelzelzelzel —

стражник завесы; повелитель стихии воздуха; джеки чан;

✦✦✦ We will meet again ✦✦✦

Это называется дыхание по квадрату: одинаковые по длительности вдохи и выдохи, по два раза друг за другом, смыкаются углом при сокращении диафрагмы. Ирвин представляет, что его ноги — лёгкие, и он дыханием обходит очень тесную комнату одним слитным длинным шагом.

В комнате Хай Лина меняется атмосферное давление от злобы. уши закладывает как при взлёте. Его стихия кажется шуткой. Ирвин выпускает густой дым, разводя  руки стороны. Ну и чё, сплит систему включи,  магией всё развей, и родители даже не узнают.

— Ты знаешь, что такое кессонная болезнь? Она возникает у подводников, когда газ буквально кипятит кровь.
— Замечательно, но нахуй мне эта информация? -  пепел осыпается на рукав, Ирвин не обращает на это внимание, закрывая тлеющий огонь от нарастающего сквозняка.

Хай Лин зажимает его в углу.
Чужие холодные ладони ложатся чуть ниже солнечного сплетения, Ирвин пробует надавить на них нижними рёбрами, диафрагма жмётся к грудине при вдохе. Где-то между печенью и желудком образовывается космический вакуум. Он продолжает вдыхать, как и Хай Лин.  Грудь распирает настолько, что рёбра выпирают наружу, разорвав натянутую кожу, их выворачивает в стороны, как остов выброшенного на берег корабля. Он вдыхает больше объема своего грудной клетки. Из-под сжатых мышц, из ключичной впадины в прорерах мяса лезут наполняющиеся кислородом альвеолы. В каждой процент дыхания Хай Лина превышает процент конопляного дыма остатков косячка. Чужие холодные ладони смыкаются на его позвоночнике — где-то на границе поясничного и грудного отдела. Пальцы перебирают нервные окончания как струны гуцина.

— Просто почувствуй, воздух пьянит пизже опиатов, кислород расщепляется быстрее никотина. Это первое, чему ты должен был научиться, вылезя из мамкиной пизды.
Ирвин продолжает вдыхать с Хай Лином весь кислород Хиттерфилда, занюхивает заводской смог, выхлопные газы с автострады, свежайший озон после грозы, запах кожи в пространстве между шеей и плечом. Последнего дальше больше. Пустая голова выдыхает ноздрями, ртом, глазницами в плечо Хай Лина.  Это дыхание по квадрату, нужно повторить ещё раз.

---

я не привередлив и ненавязчив: хочешь броманс? хочешь слэш? хочешь, чтобы я отъебался? хочешь, чтоб приебался? какой у тебя любимый кинк? нихуя себе, представляешь, у меня тоже. в общем, я ёбаная тряпка.
по задумке у Ирвина и Хай Лин миндальная связь, духовное родство и вот всё это пацанское между ними. охуею, если решишься сыграть тему национального самоопределения и белого шовинизма. охуею второй раз, если захочешь играть психоделик, поток сознания и вот боди хоррор. но это просто задание со звездочкой. в остальном приходи к лс с примером поста, я покажу что-нибудь своё.

ПРИМЕР ПОСТА

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   
Ёрд, ты слышишь, это тебе.
Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.
Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.
Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.
— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.
За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

...Кап-кап, кап-кап.
Чёртов дождь. Бесконечный. Просачивается сквозь все потолки и стены. Или откуда вообще капает эта вода? Может быть, это его собственная кровь? Нет, вряд ли. Его раны сейчас не кровоточат, они покрыты плохо наложенными повязками или просто залеплены какой-то грязью. Наверно, протекает подобие канализации или еще что-то вроде нее в этой чертовой башне. В почти кромешной темноте сложно понять, откуда на него что-то капает.
Да и наплевать, если честно.
На все наплевать.
У него ничего не осталось: его родители мертвы. И если уж как следует подумать, то это его собственная вина. Если бы он не был кретином, если бы не сбежал к ним, Каул бы туда не припёрся, не пытался бы заставить его и не отыгрался бы сам. Вполне вероятно, он и остальную родню Портмана перебил. А мисс Сапсан и ее подопечные [а ведь они стали первыми его настоящими друзьями в этой жизни, потому что обычные подростки его никогда не понимали и не принимали, для Рикки же он в свою очередь был просто удобным приятелем, который помогал подтянуть оценки] вряд ли примут его снова после всего. Вряд ли его вообще кто-то примет после того, как он два месяца занимался хрен знает чем по приказам Каула. Он преступник, шестёрка, п с и н а главного злодея в мире синдригасти [потертый кожаный ошейник буквально сдавливает его горло, и Джейк старается лишний раз не сглатывать комок]. Да что там, этот мудак успел и мир обычных людей затронуть.
Джейкобу хочется смеяться и одновременно плакать от постоянных ночных кошмаров, спутанных с невнятными воспоминаниями, черт его знает, где выдумка, а где то, что произошло на самом деле. Но у него нет сил. Он просто лежит на холодном полу. На матрасе, который изначально был прохудившимся. Иногда ему давали ночевать в комнате наверху, на относительно нормальной кровати. Однако стоило ему хоть чем-то разозлить Каула, его отправляли сюда [после жёсткого наказания за неподчинение или бесполезность... или за все сразу].
Джейкоб слышит шаги и их эхо. По направлению к его камере. Тварь входит и замахивается чем-то. Джейкоб инстинктивно жмурится и сжимается в комок в ожидании удара, но его не следует, точнее, не по самому Джейку: раздаётся звон, и, когда мальчишка открывает глаза, то понимает, что охранник топором обрубил цепь, оставляя часть ее и ошейник на пленнике. А потом поднимает парня за шкирку и тащит_толкает к месту назначения.
***
По правде говоря, сначала он даже обрадовался, по глупости своей, когда увидел, как Джек Бентам, продолжая курить, со скучающим выражением лица направил ему в лицо пистолет. Сейчас он просто избавится от своего надоевшего и немного отупевшего питомца - и Джейкоб будет свободен от всего этого измывательства над его и так здорово потрепанным тощим телом и слетевшим в бездну психозов рассудком. Помедлил, опустил руку, прицелился и выстрелил. Хотел, наверно, в сердце. Но рука вздрогнула, дала осечку, и пуля попала в лёгкое. А может  это и не осечка  вовсе, а чистое жёстокое намерение как оно есть. Что ж, вероятно  ему хотелось еще немного понаблюдать за его мучениями. Джейк привык к его живодёрским привычкам. Вот он лежит на земле, корчась, а Каул наклоняется над ним, смотрит несколько секунд... и уходит, крикнув что-то парочке тварей-охранников.
Его выволакивают со двора и вытаскивают через мост на ту сторону Акровской территории, бросают здесь и уходят. А самому Джейкобу остается лежать и молиться о том, что скоро он окончательно захлебнется своей кровью, которая наполняет повреждённый орган и вытекает через угол рта, обжигая губы. Вынуждая хрипеть и булькать, сдавленно всхлипывая и издавая звуки, смутно похожие на нелепые нервные смешки. Ошейник дополнительно затрудняет и без того нелёгкие попытки дышать. Отросшие тёмные волосы липнут к пока еще горячему в предсмертной агонии красному лицу.
Какой нелепый конец для него. И наверное, абсолютно заслуженный - хотел приключений? Вот, держи. Поделом тебе.
И уж точно ему в голову не приходило, что его в таком виде найдут его друзья. Если он еще имеет хоть какое-то право так их называть.

Мы оба, кажется, замираем в этом моменте. Когда мы в последний раз находились настолько близко без желания сделать друг другу больно? То есть, Мастер наверняка хочет и до сих пор, но я усилием воли закрываю разум, и метафорически и буквально, концентрируясь на том простом, что у меня есть. Цель маленькая: после починки консоли починить Мастера, дальше двигаться по намеченному плану. "Починить Мастера" звучит в контексте всей нашей истории настолько ужасно, что хочется смеяться. Когда-то я действительно верил в то, что его можно починить. Только недавно, кажется, до меня дошло, что он настолько безвозвратно переломан, что достижение такой цели похуже полного уничтожения далеков - невозможно даже в теории.

Хотя, может быть, в этом и дело. Может быть, его невозможно починить, потому что он всегда был таким - даже на Галлифрее, когда мы оба были еще детьми, даже в Академии, когда мы смеялись и строили планы, деля нашу маленькую мечтательскую вселенную на двоих. Вселенная реальная делиться не хотела совершенно: я упрямо спасала ее от разного рода событий, Мастер так же упрямо раз за разом становился одним из таких событий, стирая грани между "любовь-ненависть" так же одержимо, как стирал одну за одной планеты. Извращая понятие жизни, понятие свободы, понятие веры, извращая все то, к чему прикасался, извратив в итоге совершенно и мое восприятие, и мои воспоминания о нем. Не о себе, нет. Открыв мне историю Вневременного Дитя, он хотел, чтобы я сломалась но в итоге обломал об нее скалящиеся зубы сам.

И все же, мы оба замираем. Ненадолго, на долю секунды может, но для двух Повелителей Времени не заметить это сродни предательству самого себя (или своего рода, о чем он бы точно ввиду новой информации поспорил). Я все еще держу его за руки, прижимая пластырь к пальцу, бесконечно долгое мгновение он молчит. Мы оба знаем, что это ничего не значит, точно не сейчас, не после всего, что произошло, и все же - все же что-то происходит в этом крошечном пространстве рядом с консолью, которую он под влиянием Сайбириума разворошил. Хочу ли я думать о том, что это значит? Совершенно точно нет.

Потом он отмирает - как будто успел уснуть за эту долю секунды, говорит хрипло, и я тут же фыркаю, когда он буквально выдергивает руки, и отодвигаюсь для верности, оставаясь на одном колене перед ним, все еще сидящим на полу, чтобы было удобнее презрительно заглянуть в глаза.

- Твоя свобода воли ограничена тем, что ты впустил в свою голову, а не мной, - мне не хочется, мучительно не хочется выпускать его из наручников, но проблема в том, что (язык обжигают даже невысказанные мысли) что Мастер прав, по факту мы сотрудничаем, он помогает мне исправить таймлайн, я ищу способ вытащить Сайбириум из его головы, и наручники в уравнении до этого момента не появлялись. Он не мой пленник, он даже не от моего желания здесь находится - возможно, впервые в жизни я хочу вытащить Мастера из своей ТАРДИС, а не наоборот - ой, погодите-ка, а ведь такое уже пару раз было, с по-другому расставленными мотивациями и приоритетами, ровно до того, как он выбрал гордость вместо жизни и предпочел умереть у меня на руках, мучая перед этим целый год и меня, и всю Землю впридачу.

Другая проблема крылась в том, что это его не сдержит. Прямо здесь и сейчас - может быть, но наручники, даже такие - это плевая задачка для галлифрейца, особенно ренегата, в отместку решение оставить его так Мастер действительно может попытаться сделать что-нибудь с Яз, а этого я не позволю никогда. Опять же, если не он, то серебристый интеллект в его голове вполне может выкрутить его разум и тело наизнанку и заставить например сломать руку, чтобы вылезти из наручников, и что тогда?

Поэтому с тяжелым вздохом я все же освобождаю его от наручников - на этот раз стараясь не допустить свою ошибку, не касаться голой кожи на запястьях, потому что я все еще не хочу об этом думать, а если я продолжу, то думать придется. Мне было привычно двигаться на волнах раздражения и активной нелюбви, не давая ему ни единого шанса, чем пускаться в очередную бессмысленную рефлексию касательно наших отношений. Для него никогда ничего не изменится. Для него может быть с самого начала все было ясно, и только я, дурак, ничего не понимал.

- Я больше не пущу тебя в консольную без присмотра. Ни сюда, ни в запасную, - с этими словами я все же поднимаюсь на ноги, отворачиваясь к экранам, чтобы поставить защиту от него, и одновременно раздумывая, сколько ее слоев он может обойти прежде чем я это замечу. - Можешь попытаться объяснить, - не мне, ему, - что любая попытка сотворить подобное вырулит только в бесконечную пустоту без возможности осуществить свою конечную цель.

Бледнолицые не принесли с собой ничего, кроме смерти. Она взрывалась нарывами на смуглой коже, чернела золой от жирного огня, стекала бесполезно по деревьям кровью, сворачивалась в животах поруганных и проданных, затихала хрипами и вздохами, последними ударами сердец в руках и грудных клетках. Она пахла гнилыми зубами, потом, металлом, серой и огненным порошком. Она была чужеродна всем — даже смерти, царившей здесь всё это время, уравновешенной в своем желании крови.

Смерть творений Кетцалькоатля была молчалива и сострадательна, а главное — почётна.
Её воплощение в виде ксолоитцкуинтли медленно шагало сквозь страшно безмолвную толпу, окружающую пирамиду. Пленные бледнолицые, дети металла, закончились; на алтарь добровольно и в экстазе от паров и конца света ложились дети великого змея, вечного ребёнка, играючи уничтожавшего и создававшего жизнь, как дети лепили и мяли фигурки из сырой глины.

С вершины текли реки крови, придававшие его перьям красивый блеск и ещё больше цветов. Они вдохновляли. Красный шёл ему, гипнотизировал переливом чешуи: это уже не ты. Это просто кровь, которая выльется на голову божества живительной паутиной энергии и мощи и станет целым.

Шолотль медленно дошёл до тени пирамиды сквозь волны расступавшихся людей, позволяя себе раствориться в ней после того, как руки живого солнца пытались содрать с него шкуру. Его поступь была тяжела и неотвратима, углубляя трещины в фундаменте тех, кто почитал его, в глазах были не зрачки — чёрные сеноты, на дне которых щерились беззубыми пастями распахнутые ворота Миктлана. Они поглощали свет, поглощали жизнь, но обещали покой и свое место в девяти подземных и небесных мирах.

Это был конец. Лучший конец. Когда-нибудь Миктлансиуатль, любовно поцеловав на прощание, отдаст их кости оперенному ребёнку, и тот разрушит их, чтобы сотворить вновь.

Шолотль поднял голову к пирамиде, не исполняясь благоговения перед создателем. Сопровождающие его духи-проводники с оглушающе бесшумным лаем бросились прочь, терзая души в сломанных фигурках из костной муки и божественной крови, вытаскивая их, лаская языками, на которых шершавился ядовитый обсидиановый песок.

Шолотль не смотрел. Они — его когти и зубы, его душа. Они не подведут его.

Его глаза пытались засосать божество, но его узкие змеиные зрачки были подобны палкам в пастях ягуаров. Мешались.

— Ты не поможешь им, Кетцалькоатль? Они взывают к тебе, — ровно вывалились слова с розового языка, как будто упали фрукты на дорогую вышивку. Бог смерти сел, закрывая пасть, скрывая лишенную шерсти спину от сына змея в бледном провале тени. Едва выглянул из кожистого яйца и уже потребовал крови богов, которую Шолотль отказался дать — и поплатился.

Они все поплатились.

Гесер собирает свое лицо из золотого песка давно несуществующей пустыни Сур и собственной слюны, неторопливо лепит новые черты, новую привычку улыбаться, новый залом между бровей, новый голос.
Иногда он пользуется старыми образами, добавляет им лет или делает моложе. В Советское время он носил свое собственное лицо, ему кажется, что он родился именно с ним, но до конца Гесер уже, если честно, не уверен, что помнит точно.

Смена лица — это всегда событие, праздник, раньше все праздновали хлебом и вином, сейчас нет, но Борис неторопливо замешивает тесто, поднимающееся у него прямо под ладонями, чтобы отметить так, как он привык.
Мобильник на столе моргает заблокированным экраном, высвечивая лицо Ольги — у Бориса на большую часть контактов стоят фотографии. Гесер косится на телефон, потом на свои перепачканные руки, пожимает плечами. Есть вещи, которые надо отмечать в одиночестве и тишине. Этот век (да и прошлый тоже) потерял понимание сакральности, потерял святое знание, что некоторые моменты надо оставлять только для себя, что они станут полноценными полнокровными только в собственном молчании. Со всей полнотой своей нервной, жадной энергичности, Борис знает ценность неподвижности. Хотя, возможно, это не вопреки, а благодаря.

Макая еще горячие куски хлеба в молодое кислое вино, он, находясь в приподнятом настроении, ворчит себе под нос парочку древних благословений, закрепляя их давно забытыми именами умерших богов.
Сегодня он бы сам не сказал так просто, кто отвечал за что. И кто из них — был он сам.

Гесер — не совсем тоже самое, что и Борис Игнатьевич, но по молодости Дозорные не всегда в этом разбираются. И хорошо.

— Говорят, если писать на поверхности зеркала пером, смоченным в подсоленной воде, можно увидеть будущее, — Гесер, в коротком расстегнутом светлом пальто (ему вечно жарко), смотрит поверх Арининого плеча, заложив руки за спину. Он подошел в какой-то странной задумчивости, со спины, бесшумно ставя ноги на ее следы. В мутной пелене, в прозрачном зазеркалье, нервно бьется Шипучкин, пойманная мошка в янтаре, пугается, видимо, собственного бессмысленного взгляда с другой стороны, пытается то ли вернуться, прикоснуться к собственной ладони, забраться по ней — обратно в тело, то ли отбежать подальше. — Во всяком случае, полторы тысячи лет назад было именно так.

Борис обходит Арину, прикасается пальцами к прохладному стеклу, стучит костяшками — по раме витрины, качает головой:
— Шипучкин, слышишь меня? Ну хорошо. Посиди тут немного, мне надо разобраться. Я пришлю тебе кого-нибудь в компанию, понял меня? В пятно только не лезь, — Гесер выпрямляется, отходит на шаг, чтобы кинуть еще один взгляд на стекло, на безвольные, завороженные глаза Аркадия, и, наконец, поворачивается к Арине. (Он не лезет взглядом в нефтяное пятно, четыре с половиной тысячи лет — достаточное время для того, чтобы приобрести немного осторожности.) Запоздало думает, что она, кажется, не застала его новое лицо.

(Улыбка у Гесера прежняя, она как будто пробивается изнутри, сквозь новую мимику, смешливая, острая.)

Он разглядывает и Аринин мягкий высокий воротник, и тонкие черты ее лица — ведьма. Гесер любит ведьм, в них всех, даже в самых молоденьких, есть что-то очень древнее, дающее им возможность видеть ясно, видеть настоящее. Они все, даже родившиеся пару десятков лет назад, почему-то близки к тому времени, которое уже мало кто помнит. Они все как будто подсознательно знают, как танцевать в давно утраченных храмах дохристианских божеств, какие слова надо им говорить и как долго смотреть на Луну, чтобы узнать правду.

Для Бориса они расстались вчера. Он занес ей, бережно свернутый, отрез тончайшего шелка. Долго вытирал ноги в узеньком советском коридорчике, а потом вдруг жестом фокусника легко протянул ткань сквозь кольцо, шумно рассмеявшись. Вдруг как-то весь, разом, перестал быть Борисом Игнатьевичем, вспомнив, как торговал на восточном базаре за тысячу лет до рождения Христа.
В маленьком закутке, под надсадно работающей лампочкой, резко запахло шафраном, морем и песком пополам с горячим черным чаем. Кажется, еще немного, и все бы это рассыпалось, вся эта построечка на четыре этажа, обратилось бы маленьким древним городком, полным жары, торопливого многоголосия и шума прибоя. Условная завеса времени стала для Гесера слишком тонкой, почти необязательной. Как будто он придерживался правил и не одергивал ее своей поспешной рукой только из привычки.

Или не было этого всего? Или Арина заснула намного раньше? А эти картинки — так, морок перебираемых со скуки возможностей?

— Ты зачем так с Шипучкиным, Арин? Он же при исполнении, делал все по инструкции, — Борис разглядывает растекшейся по подтаявшему снегу кофе, как будто в первый раз заметив, качает головой. Что-то меняется, неуловимо, тоненько, Гесер чувствует, как будто между ним и Сумраком постепенно растекается тонкая кофейная пленка, вклинивается еще одно пространство. И где-то на его поверхности бьется вляпавшийся в него Шипучкин, нервничает, шумно дышит, почти на ухо, все хочется отмахнуться: прекрати, ладно, прекрати, сложно думать, когда ты так громко паникуешь.

Гесер в руке держит пакет из “Пятерочки” (упаковка молока, упаковка муки, две банки светлого пива и несколько апельсинов). Вся встреча какая-то случайная: он вообще-то шел домой, пошел сегодня, правда, окольным путем, притянуло его видимо, то ли на собственное любопытство, то ли на силу чужого заклинания, то ли на Аринины мягкие шаги. Да и вся встреча какая-то несуразная: спокойная Арина в своем длинном пальто, Гесер, перебирающий в голове рецепты выпечки для сегодняшнего вечера, тощий Аркаша и разлитое древнее заклинание между ними. Москва двадцать первого века и прошлое, проворно толкающееся в дверях, пытающееся протиснуться сквозь машинные гудки и звук работающей кофемолки.

— Что-то ты разбудила, что-то очень голодное, — Гесер добродушно усмехается, ласково хлопает Шипучкина по плечу, и тот резко выключается от его прикосновения, оседает в снег, не бьется головой об асфальт только потому, что Борис рассеянно придерживает его за шкирку. — Как тебе в новой Москве, кстати?

Обладание Каза почти сверхъестественным чутьём давно перестало удивлять Инеж, равно как и Каз давно воспринимал бесшумные передвижения Инеж чем-то само собой разумеющимся. Но это — одна из протянувшихся тонких нитей их безмолвного общения, которым Инеж дорожила... Признается ли она когда-нибудь в ещё одной своей тихой слабости? Адресованная ей гостеприимная улыбка Каза и смягчившиеся в тусклом освещении свечей острые черты лица незамеченными не остались. Коснувшийся её плеч и выхвативший из косы пряди волос порыв ветра напомнил о просьбе хозяина дома. Было и правда холодно. Защищая боязливо дрожащие огоньки от сквозняка, Инеж тенью скользнула к окну и опустила его вниз.

Медленно развернувшись в сторону отдыхающего за своим рабочим «столом» Каза, Инеж вдруг застыла под леденящим, как этот ветер, осознанием: наступил тот день, когда она пришла к нему не с добытыми сведениями.

Она пришла к Казу.

При осознании этого сердце Инеж сжалось так, что сулийка сделала судорожный вдох — испугавшись того, что Каз мог услышать и разобрать всю силу её волнения на составляющие. Но Инеж надеялась на то, что Каз всё же так с ней не поступит. Хотя бы из немногих крупиц вежливости. Казалось, воздух вязко застывал вокруг Инеж и погружал во вневременную неизвестность, пока собственное дыхание казалось таким далёким и странным, а мысли кружили вихрем, унося на дни, недели, месяцы обратно.

К самому началу их общей истории.

Первые несколько дней работы на печально известного Каза Бреккера были похожи на падение в глубокую реку без надлежащей подготовки, на смертельные прятки с мишенью на спине, на бег по битому стеклу. Ей пришлось быстро приспосабливаться к новым правилам и совершенно новому образу жизни: не было места для колебаний, не было времени на раздумья. Сокрушительная тяжесть неопределённости ушла. Улицы Кеттердама не были незнакомы Инеж — при попытках побега ей удалось запомнить достаточно много, чтобы она могла проявить свои обнаружившиеся таланты шпионки перед Казом. Каз должен был понимать, что Инеж шпионила и за ним тоже, чтобы знать, с кем она имела дело.

Разум Инеж был в смятении, воспоминания нахлынули на нее, как разбивающиеся волны...

Был прохладный, как и сегодня, весенний день, когда Инеж вызвали в логово Каза для её первого задания в качестве его шпиона. Ветер хлестал Инеж по лицу, заправленные в низкий пучок волосы рассыпались под шелестящим капюшоном; её дыхание туманилось в воздухе, когда она прижималась к стенам узкого переулка.

И ждала.

Здесь было пугающе тихо, но располагающе к мрачному предвкушению, очень свойственному этой стороне Кеттердама, о которой в приличном обществе не принято говорить. Случайный отблеск лунного света просачивался сквозь щели крыш, но в остальном всё было погружено во тьму. Казалось, сулийка плыла в пустоте теней. Она изо всех сил старалась оставаться настороже и контролировать своё поверхностное дыхание, но мысли Инеж постоянно возвращались к словам Каза... К его леденящему душу приказу.

Это был безобразный и жестокий человек, который, казалось, наслаждался ее страданиями в «Зверинце». Один из первых клиентов. Когда она приблизилась к зданию, её сердце то горело гневно, то замирало в животном страхе. Вооружённая до зубов, но снова — перепуганная девочка, Рысь. Она чувствовала, как у неё на шее бился пульс и тревожно скручивался её желудок; чем ближе Инеж подкрадывалась, тем громче становился глумливый смех, вскрывая старые раны...

Руки Инеж не переставали дрожать, когда она возносила молитвы своим Святым и, зажимая рот себе ладонями, тихо плакала в своей маленькой комнатке в Клёпке. Ту ночь самого первого убийства собственными руками Инеж Гафа не забудет никогда. Все помнят свой первый раз, как сказал бы Каз.

А каким был твой первый раз, Каз Бреккер?

Инеж сделала несколько шагов в его сторону: мягких, но решительных — и как много невысказанного в этих шагах.

— Ты хотел видеть меня, Каз.

У Инеж щемило и наполнялось тяжестью сердце в чувстве вины за причинённую родителям боль, но бесконечной благодарности этому парню за освобождение от долгов и воссоединение с родителями.

Я сказала бы, что ты был милосердно послан мне судьбой и Святыми; я бы молилась о тебе каждый вечер, каждую ночь, но ты рассмеялся бы мне в лицо.

Кто-то упрямо не верит в судьбу, Люцифер же наоборот убеждён, что свою благоверную встретит в любом из миров - мёртвых, живых или тех, кто вознёсся на небеса. Их встреча как нерушимая точка в истории вселенной, и сколько бы раз мироздание не стремилось откатиться к нулю их знакомство повторится обязательно. Как обязательный шаг к тому, что просто обязана возникнуть сила, которая сможет дать отпор святым небесам, посеять среди людей семена греха, похоти, алчности, разврата и ненависти.

Своими руками или руками других демонов - оно и не важно.

Достаточно просто управлять.

Люди современности почти не нуждаются в поддержке извне. В их мыслях - жажда денег, порно, быстрой наживы, искромётного успеха, ради которого они готовы заложить даже собственную бессмертную душу. Они не готовы прикладывать усилия, хотят здесь и сейчас обрести то, чего желают в моменте: славу, вечной любви, бессмертного богатства. Их желания сами приводят к ним тех, кто готов исполнить за символическую плату, и может быть Люцифер не слишком хороший правитель ада и возложил на плечи благоверной столько, что даже её исполинная осанка скривилась, среди живых он чувствовал себя уверенно. Построил свою империю и теперь легко существовал в обоих мирах.

Но ведь их встреча неизбежна. Снова.

Люц не оглядывается, просто знает, что она случится, сегодня или завтра, на улице или в торговом центре, во время дождя или когда с неба на голову будут падать обломки самолёта, потерпевшего крушение.

При любых обстоятельствах Лилит будет самым прекрасным, что есть во всех мирах.

Он узнает её, окажется рядом и протянет сладкий налитый соком плод, предлагая вкусить его и попробовать вместе первозданный грех.

Кто же знал, что у этой встречи будет действительно настолько нелепый душок.

Как и полагает без пяти минут холостяку, чей брак держится исключительно на его нежелании подписывать документы о разводе, Люц может позволить себе выйти в магазин в семейниках с пони, халате и майке с выразительным пятном горчицы. В его корзине продуктов - банка мороженного и бутылка виски, а вместо обуви домашние тапочки с дыркой, из которого торчит большой палец. И именно так он встречает её, статную, красивую, с идеальной укладкой, выбирающую между сраным тофу и баночкой консервированного горошка.

- Привет, дорогая, - улыбается неловко, проводя ладонью по щетинистому подбородку.